Мне не близка идея ухода понарошку. Дело не в том, что я такая нерешительная, а в том, что такая трусливая. Если есть хоть какая-то капля надежды, что все можно исправить, я останусь. Я буду штопать – шилом и дратвой или бисерной иглой и собственным волосом, как раньше зашивали колготки. Я буду клеить чем придется – хоть двусторонним скотчем, хоть соплями, хоть смолой, хоть «моментом». Да я просто согласна складывать кусочки и держать их – часами, сутками, - а вдруг прирастут. Я буду соединять огнем, холодом и железом, до тех пор пока надежды не останется. Потому что боюсь не использовать все шансы, боюсь этого, догоняющего через годы, сознания: я не сделала все, что могла. Понять однажды, что если бы в «тот» момент я заплакала, промолчала, закатила истерику, солгала, закрыла глаза – не важно что, - то все бы наладилось… поэтому я лгу, плачу, закрываю глаза до последнего, пока мерцает возможность.
Но однажды. Когда все рассыпается. Когда не видишь того, что хочется – ни в очках, ни прищурившись, ни искоса, ни в самом кривом зеркале. Когда ну все уже, все, хоть себе не ври, дура.
Тогда я ухожу. Не гордо так, картинно, налегке, а угрюмо собираю свои манатки, все свое, чтобы не было поводов вернуться «за дисками, за книжкой, за кошкой», и безобразно уползаю. Фотографий всегда оказывается больше, чем вещей, и они невыносимо тяжелы – но свое не бросают. Оставить нельзя, хотя и не от врага уходишь, но точно так же нельзя оставить навсегда ребенка самой лучшей бабушке. Это моя плоть, мои воспоминания, другим они не к чему.
Да, и со всем этим барахлом я ухожу, горестно втайне подвывая, втайне рассчитывая, что меня догонят и дадут все, что хотела, уже на моих условиях (но я в любом случае не вернусь, это не шантаж, а попытка перейти в новое качество). Но ни разу такого не случалось. Одуматься и жить по-старому – предлагали, а вот нового – никогда. Потому что есть предел, после которого жизни нет, ни птичек, ни рыбок, ни цветов, ни амеб, одна только пустая земля.
И на это потом возвращаться? Нет уж.